Sigitas Parulskis. Pagyvenusio vyro pagundos

sidabro taurė

Jėzaus Kristaus tėvas grįždavo
girtas namo
ir mušdavo sūnų sunkia
sidabro taure
per nuolankiai nuleistą galvą
šaukdamas, aš tau, blet, parodysiu, kas
čia šeimininkas, tu nuopisa mažas, žinosi, kas čia
pasaulio valdovas, aš tau, šikniau, parodysiu
trenkdavo iš visų jėgų užsimojęs
nepaisydamas vaiko ašarų
ir maldavimų
tėve, atitolink šią taurę


požeminiai garažai

man patinka garažai, vėsūs, sklidini prieblandos
požeminiai, stovėjimo
aikštelės, į kurias panyri kaip į Plutono
karaliją, o paskui
grįžti į šviesą, bijodamas žvilgtelėti į
galinio vaizdo veidrodėlį, kad nepaliktum
ko nors svarbaus ten, po žeme
nors ne
ne visai, mitologija niekuo dėta
tiesiog švyti
žalias užrašas vakaro prieblandoj „vietų yra“
vadinasi, ten
po žeme, vietų yra

kažkas labai žmogiška garažų
prigimtyje, žmonės
atvyksta automobiliais,
palieka juos ir eina kažkur, genami
rūpesčių ir
džiaugsmų, paskui grįžta
sėda į transporto priemones ir persikelia
visai kitur, į miesto pakraštį, į užmiestį, į kitą
miestą, į kitą
pasaulį, kaip kam pasiseka

vieną dieną visi ir kiekvienas
lygiai taip pat paliksim
savo transporto
priemonę, savo kūną ir persikelsim
ten, kur vietų yra, ten, kur
vietų niekad netrūksta
kur nekvepia benzinu, šviežiu sniegu, lietum
ištryškusia sėkla. ašarom, išdavyste
kur nėra valytuvų, avarinio ženklo
kur niekas neviršija greičio, nes visos, net pačios
greičiausios magistralės teprimena krentančio
šešėlio dvelksmą, o dar labiau nieko, jeigu šio žodžio
esmė galėtų pranokt
save pačią


tamsoje prie Vilniaus oro uosto
laukiant

kai mirkčioja kas nors juodame tamsos
ekrane, kylančio lėktuvo šviesos, apsaugos
lemputė automobilio salone, šviesoforo
geltonas vyzdys tuščioje
sankryžoje, posūkio signalas, avarinės
šviesos, žibintai ant
dangoraižių stogų, muzikos centras
prieblandoje, švyturio juosta pakrantės
rūke, tavo artimo gyvybę palaikantis
aparatas mirtinoje palatos tyloje

kai mirkčioja kas nors baugiame tamsos
monitoriuje, laikrodžio ciferblatas
ar žvaigždė, ar tik melsva telefono
akutė, tarsi
ramiau, lyg
plaktų tamsoj
ne vien tik
tavo širdis


šokėjos

štai jos, ateina nuo
prekybos centro, - ten
antrame aukšte repeticijų
salė, -
plaukai išsidraikę, akys spindi, skruostai
įkaitę, mažytės
nuovargio kekės lūpų kampučiuos, dieve
jų lūpos kaip geriausias vynas, sąnariai
lankstūs, o raumenys minkštučiai, saldus
prakaito kvapas, lengva eisena, kiekviena verta
milijono, ar bent jau miokardo infarkto
jos taip žengia, tarsi žiedlapis brauktų per žaizdą
jeigu išdrįstų, sakytų - per sėklides

kiekvienas lytinis aktas turi dvi stadijas - prieš tai
ir po to, kaip ir viskas mūsų gyvenime, prieš
nuopolį ir po to
ir apgailėtina senatvė tik dar vienas, paskutinis
po to
ir kaip gi gyventi po to, po akto, po pietų, po
mirties, galvojo jis, sunkiai irdamasis paskui
šunį saulėlydžio pusėn, žiūrėdamas
į priešais atkrypuojančią
milžinišką žąsį su dviem
pirkinių prigrūstais maišais

OTA PAVEL - puikiųjų stirninų mirtis | kaip aš sutikau žuvis

Per pokylį kaip užkandis buvo atneštas keptas viščiukas. Daugelis būtų sutrikę, tik ne mano tėvelis. Jis čiupo šakutę, mamytei nespėjus net paprieštarauti, pažvangino stiklinę ir, įsivyravus tylai, pareiškė:
- O dabar jums parodysiu, kaip valgoma pas mus Buštehrade.
Čiupo viščiuką į ranką, suleido į jį dantis, ir visi pasekė jo pavyzdžiu, o komivojažeriai, kurių buvo susirinkę gal trys šimtai, pagarbiai šnabždėjosi:
- Šaunas vaikinas tas Poperis.
Tačiau užstalės gale įsivyravo nejauki tyla, ponas prezidentas Venegrinas ir generaliniai direktoriai toliau gnaibė viščiuką peiliu ir šakute, o ponas Koralekas su ponia Irma susužvalgė ir jų žvilgsniai bylojo viską, ką jie mano apie mūsų tėvelį. Jis pats puikiai tai suvokė, pažvelgęs į ponią Irmą, kaip pasaulio čempionas tikėdamasis iš jos ugningo žvilgsnio. Ji šyptelėjo, bet jos šypsena nebuvo iškalbingesnė negu anksčiau, o jos akių vyzdžiuose vis dar atsispindėjo dešinėje jo rankoje laikomas keptas viščiukas.

КАРЛ ГУСТАВ ЮНГ - воспоминания, сновидения, размышления

Зеленое золото - это творческое начало, которое алхимики находили не только у человека, но и в неорганической природе. Оно для них было выражением «anima mundi» - «мировой души» или «filius macrocosmi» - Антропоса, сотворившего весь мир. Этим духом наполнена даже неорганическая материя, он присутствует в металлах и камнях.



Иногда мне кажется, будто я вбираю в себя пространство и окружающие меня вещи. Я живу в каждом дереве, в плеске волн, в облаках, в животных, которые приходят и уходят, - в каждом существе. Нет ничего в Башне, что не менялось в течение десятилетий, и с чем бы я не чувствовал связи. Здесь все имеет свою историю - и это моя история. Здесь проходит та грань, за которой открывается безграничное царство бессознательного.


Опережающие улучшения в образе жизни, связанные с техническим прогрессом, с т. н. «gadgets», безусловно производят впечятление, но лишь вначале, потом, по прошествии времени, о ни уже кажутся сомнительными, во всяком случае купленными слишком дорогой ценой. Никогда они не приносят счастья или благоденствия, но в большинстве своем дают иллюзорное облегчение, как всякого рода сокращающие время мероприятия на поверку до невыносимости ускоряют темп жизни и оставляют все меньше времени. «Omnis fastinatio ex parte - diaboli est» - «Всякая спешка - от дъявола», как говорили древние.


Со временем буддизм менялся, как и христианство. Будда стал, если можно так выразится, воплощением само-развития, образцом для подражания, хотя сам он учил, что преодолев цепь сансары, каждый человек способен стать просветленным, стать буддой. Сходным образом в христианстве Христос понимается как некий прообраз, живущий в каждом христианине, в своем роде идеальная модель его личности. Но исторически христианство пришло к «imitatio Christi», когда человек не ищет своего, ему предназначенного духовного пути, но ищет подражания, следует за Христом. Так и Восток пришел в конце концов к своего рода imitatio. Будда стал образцом для подражания, что уже само по себе - искажение его учения, равно как «imitatio Christi» повлекло за собой неизбежный застой в эволюции христианства. Как Будда в знании своем далеко превзошел брахманов и их богов, так и Христос говорил евреям: «Вы боги», но люди так и не смогли принять это. И мы теперь видим, что так называемый «христианский» Запад, так и не создав нового мира, гигантскими шагами приближается к разрушению того, что имеет. 

Любовь «все покрывает, всему верит,.. все переносит». Здесь все сказано. Воистину, мы суть жертвы или сцредство великой космической «лиюбви». Я беру это слово в кавычки, зетем, что имею в виду не страсти, предпочтение, желание или благосклонность и прочие подобные вещи, но то, что выше индивидуального, некую целостность, единую и неделимую. Сам будучи частью, человек не в состоянии постигнуть целое. И он собою не распологает. Он может смириться, он может бунтовать, но он всякий раз оказывается в плену этой силы. Он от нее зависит и он на нее опирается. Любовь - это его свет и его тьма, конца которой нет. «Любовь никогда не перестает» - говорит ли он «языками ангельскими» или с научной дотошностью изучает жизнь - от простейшей клетки до основания ее. Человек может попытаться назвать любовь, перебрав все имена, которые знает, и все же это станет бесконечным самообманом. И если у него есть хоть капля мудрости, он должен смириться, обозначив ignotum per ignotius (неизвестное через более неизвестное ), - т. е. назвав ее именем Бога.

Юкио Мисима - смерть в середине лета

Для меня все было совершенно очевидно: мои чувства тоже страдают заиканием, они всегда опаздывают. Поэтому событие - смерть отца, и чувство - скорбь существуют для меня отдельно и независимо друг от друга. Небольшой сдвиг во времени, незначительная задержка нарушают во мне связь между явлением и эмоцией, и это несоответствие является для меня наиболее естевственным состоянием. Если я скорблю, то скорбь моя не вызвана каким-либо конкретным поводом, она приходит ко мне самопроизвольно и безпричинно...



Не знаю, чего хотел Касиваги от Прекрасного, но уж во всяком случае не утешения. Это я понял сразу. Ему нравилось создавать своим дыханием мимолетную, воздушную красоту, а потом с еще большей остротой ощущать собственное уродство и предаваться сумрачным размышлениям. «Я пропустил красоту через себя, и она не оставила во мне ни малейшего следа» - так, верно, думал Касиваги, именно это ценил он в Прекрасном: его бессмысленность, его неспособность что-либо изменить. Если б только я мог относиться к Прекрасному так же, насколько легче стала бы моя жизнь!..

Герман Гессе - Сиддхартха

buvo įdomesnė nei tikėjausi. patiko palyginimai su upe.

Лиз Бурбо - 5 травм которые мешают быть самим собой

reiktų dar kartą perskaityti

Swami Vivekananda - Džnana Joga. Išminties ir pažinimo joga

buvo kažkas įdomaus, bet nepamenu. visumoje vertinau tiek, kiek sutampa su tuo ką skaičiau Maharadžo knygoje.

Шри Нисаргадатта Махарадж - “Я есть То”

paskaityk dar

rus